Елена Погребижская (Буч): «Сейчас я режиссер документального кино»

На Вологодчине Погребижскую всегда звали «наша Лена», вспоминая ее учебу в пединституте Вологды и работу на местном телевидении. В юные годы Елена полгода прожила в Череповце и недавно инкогнито навещала город детства, который ассоциируется у нее с бронхитом, короткой стрижкой и серым подоконником.

Столичная жительница Погребижская назначила встречу в небольшом ирландском пабе в будний полдень. Место оказалось идеальным для уединенного разговора тет-а-тет. Официантки безропотно отключали кондиционер, закрывали и открывали окна, убавляли звук радио и исполняли другие наши мелкие просьбы вовсе не потому, что рядом со мной сидела звезда из телевизора. Просто других посетителей в пабе не было. Москва, как известно, never sleeps*, но в будний полдень определенно дремлет.

«Смотрели фильм «Поймай меня, если сможешь», где герой Ди Каприо меняет профессии покруче, чем Иван Васильевич из комедии Гайдая? Сегодня я летчик, завтра я хирург, послезавтра еще кто-то. Так было и со мной. Сегодня я журналист... Бац, а сейчас я рок-звезда... А теперь писатель... А теперь режиссер документального кино... Это моя жизнь, и она мне нравится».

Взращенная на череповецкой «Картошке»

— Елена, энциклопедии свидетельствуют, что вы родом из Ленинградской области. Как попали на Вологодчину?

— Все просто: мой папа военный, и детство и юность я провела в постоянных переездах. К примеру, в восьмом классе я училась в четырех школах. И тот поселок под Выборгом, который навсегда останется моим местом рождения, был одним из мест отцовской службы. Как и Вологда с Череповцом, но это было уже позже. На Вологодчину я впервые попала в третьем классе, до этого мы жили в основном в военных городках. Приехала, будто из другой страны, множество слов мне были непонятны, и их приходилось изучать, как иностранные: «лосаться», «полёгай», «полоротый». Помню, как в первый же день моей учебы в Вологде одноклассник закричал на большой перемене: «Ес-ти! Ес-ти!» Вот так, в два слога. Не понимала я и учителей, которые в качестве одобрения классу говорили: «Ничего, около дела».

— Какие воспоминания о Череповце?

— Мы прожили там приблизительно полгода. Училась, помнится, в школе № 6. Несмотря на весь калейдоскоп городов и школ, Череповец помню очень хорошо. Мы жили в военном общежитии неподалеку от металлургического комбината. Наши белые подоконники становились серыми, стоило лишь открыть форточку на полчаса. Металлическая такая пыль оставалась. Это мне надолго запомнилось. В позапрошлом году мне удалось снова побывать в Череповце — безо всякой причины, поехала посмотреть, как поживает город детства — и знаете, в городе все иначе. Небо нормального голубого цвета, и металлического привкуса во рту не ощутила. Что-то с городом проделали, это точно. Примите поздравления. А тогда, в моем детстве, с экологией в Череповце было очень плохо, и у меня развился нечеловеческий бронхит, кашляла каждые три минуты. Помню, как родителям удалось достать билеты на концерт известного советского баритона Бориса Штоколова. Меня с моим бронхитом проклял весь зал, я своим кашлем забивала арии голосистого певца. На меня оборачивались, шикали, шипели по-змеиному.

— Ну, школу-то вы не прокашляли. Я читал, что учились хорошо?

— Неплохо. Способности к наукам были, интеллект присутствовал, но напрягаться я не любила, учеба меня не увлекала. Особенно не жаловала домашнее задание. Хотя оценки, повторюсь, были хорошие. Череповецкая школа запомнилась благодаря нескольким деталям. Во-первых, имени директора — ее звали Сталина Ивановна. И я, восьмиклассница в ту пору, наивно полагала, что Сталина происходит от слова «стол». Я была любимчиком у учителя биологии, и однажды во время министерской проверки она меня вызвала к доске в надежде на то, что я учила. А я даже в учебник не заглядывала. Вопрос касался объема легких, и я на него не ответила. Биологичка поставила мне тройку из жалости, но после этого разлюбила раз и навсегда.

— Воспоминания, надо сказать, сплошь безрадостные…

— А как им быть радостными, если мои родители в ту пору разводились и череповецкие воспоминания пронизаны этим разводом. И вот, когда я едва-едва стала ходить в школу одна (первые месяцы старший брат водил) и мои взаимоотношения с одноклассниками стали налаживаться, родители развелись окончательно, и мы вернулись в Вологду. Все, кроме папы. Он остался в Череповце. Вообще, воспоминаний о жизни в Череповце множество. Моя мама работала секретарем у какого-то меткомбинатовского начальника, и однажды я попала в его кабинет. Кабинет был весь деревянный, а огромный шкаф был заставлен бутылками и рюмками. И я не понимала, зачем это нужно начальнику производства. Помню, что моя дорога в школу пролегала мимо кулинарии, и я любила покупать в ней пирожное «Картошка». В Вологду я приехала килограмм на пять тяжелее, чем была.

— Кто-то из ваших родственников сейчас живет в Вологде?

— Брат с семьей, известный в городе мануальный терапевт. И очень востребованный. Он недавно останавливался у меня проездом, телефон не смолкает, пациенты одолевают.

— Когда и при каких обстоятельствах у вас появилась короткая стрижка, позже ставшая фишкой певицы Буч?

— В восьмом классе, мне давно хотелось подстричься коротко. У меня были длинные пышные вьющиеся волосы. Наверное, смотрелись они здорово, но мне надоели эти хвосты, баранки, бантики, а также мытье волос и причесывание. Они требовали круглосуточного внимания. Помню, как получила по рукам линейкой от учительницы математики за то, что отвлеклась на завязывание бантика. До перемены сидела с развязанным бантом. В восьмом классе волосы меня окончательно достали, и я стала думать, как от них избавиться. Меня отговаривали. Первой сдалась тетя, которая меня и подстригла.

— Что на это сказала Сталина Ивановна?

— Ничего. Это уже в Вологде было. На школьный выпускной я пришла с модной тогда прической, как у Дженис Джексон или Ирины Отиевой. Это такой овал из крупных кудрей, химически завитых.

— Как вы выглядели в юности?

— Почти всегда в школьной форме, которая иногда сменялась джинсами и свитерами из Польши, Сирии или Китая (мама примкнула к армии челноков). В старших классах, когда родители ослабили свой контроль за мной и всецело погрузились в собственный развод, у меня, по-моему, вообще не было никаких интересов, кроме собаки. Моим любимым занятием тогда было сидеть на подоконнике и смотреть в окно. Никакой цели, никаких планов на жизнь, никакого понимания, чем буду заниматься.

Старославянский текст я и сейчас прочитаю

— Это так само собой получилось. Сначала я поступила в вологодский пединститут на филологический факультет. Почему? Филфак казался тем местом учебы, куда можно поступить без особой подготовки. На вступительных экзаменах у меня было две тройки, но меня все равно взяли. О чем совершенно не жалею. Фундаментальное образование, которым можно при случае блеснуть, в чем я себе и сегодня не отказываю, я получила там. И сейчас могу прочесть старославянский текст. Помню, какие произведения написал Эмиль Золя или Плавт. Я даже пишу относительно грамотно, спасибо вологодским преподавателям.

— Однако ни старославянский язык, ни Золя вам в жизни не пригодились. Как вы оказались на телевидении?

— По специальности я школьный учитель, но уже во время практики я поняла, что в школе работать ни за что не буду. Потому что это не мое. Слишком много дисциплинированности, ответственности… и домашней работы. Рано вставать, проверять тетрадки, читать методички. Ужас. Тогда подруга моей мамы, которая работала бухгалтером на «Седьмом канале», пригласила меня на телевидение. И у меня как-то сразу стало получаться. Скажу больше — и мне работа понравилась. Дело происходило в 1991 году. У меня остались прекрасные воспоминания о том периоде. Команда журналистов была очень сильная, все занимались всем: снимали новостные сюжеты, редактировали, монтировали. Скажем, звонит тетенька: «Потолок течет, приезжайте». Мчимся туда, снимаем расползающуюся лужу на потолке, летим в ЖЭК, берем у управляющего интервью. И он нам на камеру говорит: «Стоя на этой крыше, я обещаю починить ее не позднее конца следующей недели». Все, сюжет готов. Думаю, работали мы профессионально, потому что именно благодаря моей кассете с вологодским репортажем меня и взяли в программу «Время» в Москву. Но это было уже после окончания журфака московского университета.

— Мама гордилась?

— Конечно. Да у меня и самой не скоро уложилось в голове, что я работаю в программе, которую смотрит вся страна. Сняв сюжет, я звонила домой и сообщала родным, когда смотреть. В московской телестудии было много удивительного и поразительного. Например, в редакции программы «Время» я впервые в 1994 году вышла в Интернет. В ту пору он работал лишь в нескольких учреждениях страны.

— Пишут, что вас прославили репортажи о болезни Бориса Ельцина. Каково это — сегодня снимать о протекшем потолке, а завтра о президенте?

— Потолки и президента разделял, конечно, не один день. Но моя карьера в программе «Время» действительно сложилась довольно быстро, хотя я вполне могла бы ходить в новичках еще несколько лет. Заболел Ельцин, и возникла необходимость послать журналиста для интервью с врачом. Было 8 часов вечера, и в редакции никого не оказалось, кроме двух стажеров. У моей компаньонки внешний вид оказался неподходящим для выхода в эфир. Поехала я. Так от меня Россия узнала о болезни президента. Когда возникла необходимость продолжить тему, руководство программы «Время» снова послало меня: «Кто вчера ездил? Пускай снова она занимается, нормально получилось». И вот целый месяц я, вчерашний стажер, делаю первый репортаж в главные новости страны. У нескольких штатных журналистов редакции, сидевших без работы, это вызвало возмущение, коллеги пошли с петицией к главному редактору, но из этого ничего не вышло. Я сохранила свою тему, и скоро меня взяли в штат.

— Фамилия Погребижская ваша собственная? По-моему, идеально подходит для публичной профессии…

— Конечно собственная. Правда, историю своей фамилии я не знаю, вроде бы есть польские корни. Однофамильцев я не встречала никогда.

— С Ельциным один на один удалось пообщаться?

— В то время он уже довольно плохо выражал свои мысли. Было так. Нас, журналистов, заводят в его кабинет на десять минут, президент произносит речь на камеру, и мы выходим. Потом выходит пресс-секретарь Ястржембский и говорит нам: «Вот этого и этого он не говорил, а вот это и это — самое главное. Ясно?» Мы киваем.

— Кто из больших государственных начальников, с которыми вас сводила профессия, поразил вас больше всего?

— Скажу откровенно, к ним у меня никогда не было личного отношения. Всегда соблюдалась дистанция, специально выработанная, профессиональная. Сейчас журналистов призывают иметь личное отношение к персонажам своих репортажей и выражать его, например, вот этого политика надо любить всем сердцем, а другого — считать подлецом. Такая сейчас редакционная политика. Именно поэтому я не возвращаюсь в телевизионные новости, хотя приглашают их вести. Никаких симпатий среди сегодняшних политиков у меня нет, это правда. Меня сложно обмануть, я не поддаюсь пропаганде и стараюсь держаться от всего этого подальше.

Буч — это не я

— Проект «Буч» возник как попытка убежать из политики. Когда вы вдруг запели, одни восприняли это перерождение как чудо, другие — как сумасшествие. Как родилась Буч?

— Группа Butch родилась в конце 90-х годов из моего нежелания работать журналистом в федеральных новостях. Гайки закручивались, началась чернуха и обслуживание чьих-то интересов, которые внутренне я не поддерживала. Мне это попросту надоело. Моего ухода никто из коллег не ожидал. Моя карьера считалась великолепной, ее считали примером успешности. Мне тогда было лет 25, а я уже занимала должность политического комментатора — это была верхушка карьерной лестницы журналиста в программе «Время». Зарплата была очень приличной, а по тем временам нечеловечески высокой. Если измерять ее однокомнатными квартирами в Москве, можно было за полгода заработать на квартиру. Но поскольку мне было мало лет, а в голове мало мозга, деньги куда-то улетучивались, и мне постоянно не хватало. И вот все это, статус, положение и финансовое благополучие, я в мгновение ока бросила. Было непросто, не буду врать. И вот тогда пришло время исполнить давнишнюю мечту — заняться музыкой. Раньше как-то духу не хватало...

— А музыкальное образование было или хотя бы опыт бренчания на гитаре в компаниях?

— Из музыкального образования у меня есть только музыкальная школа. Приняв решение стать певицей, первым делом я стала искать музыкантов. У меня была подруга композитор, и ее парень тоже был композитором и аранжировщиком. Талантливый, но тогда малоизвестный. Песни он писал исключительно в стол. Вместе с ним мы и сделали проект, написали три песни. У меня были 5 тысяч долларов, вынесенные как трофей из Останкино, и мы на них записали эти три песни. Я понесла диск продюсерам и на радиостанции. Впервые моя песня прозвучала на радио лишь спустя год. С этого все и началось.

— Вы довольно быстро ухватили манеру поведения рок-кумира — нарочитая грубоватость героя толпы, майки-безрукавки и широкие штаны. Образ был придуманным или вы им жили?

— Буч — это не я, точнее, не совсем я. Вообще, стать певицей было очень по-журналистски интересно. Сейчас я уже не рок-звезда, но в 2000-х все атрибуты этой жизни у меня были. И полные залы, и фанаты, которые приезжали со всей страны для того только, чтобы на меня взглянуть, и круглые сутки толкались в моем подъезде. Но я-то понимала, что созданный поклонниками образ не имеет ко мне никакого отношения. Стены моего подъезда были расписаны признаниями. Знаю, к примеру, что фанаты даже сдавали кровь, чтобы купить краску. У них просто денег не было ее иначе купить. А какие необычные ощущения испытываешь, когда поклонники раскачивают автобус, в котором ты приехала на концерт. И приятно, и жутко страшно. И знаете, весь ажиотаж вокруг быстро проходит, когда перестаешь петь. Да, мне нравилась слава, нравилось быть трибуном, вести куда-то каких-то людей, давать интервью, получать письма из Сыктывкара и Нью-Йорка. Но у всего этого, внешне безумно привлекательного, есть оборотная сторона, от которой я быстро устала: все эти люди, в общем посторонние, пытаются лезть в твою личную жизнь. Я не шучу. Музыка пробуждает в людях страсти, и исполнитель — эпицентр этих страстей. И меня постепенно стал тяготить этот круговорот, который вокруг меня бушевал. Я прекратила петь в тот самый момент, когда группа стала действительно востребованной — мы как раз проехали по стране с большим турне, стали зарабатывать неплохие деньги.

— Вы, возможно, считали себя единственной в своем роде и отдельной, но в те годы Буч ставили в один женский рок-полк вместе с Сургановой, Арбениной, Земфирой* и так далее. Кто-то даже считал вас пропагандистами однополой любви. До вас доносились вопли учителей и родителей, возмущенных тем, что их дочери-принцессы надевают мужские кожаные куртки и сапоги-казаки и стригутся наголо?

— Я таких упреков в свой адрес не слышала, честно. Я вообще в жизни пропагандирую только одно — себя.

— Если вернуться к цепочке — «а сейчас я журналист... а теперь я певица...», — кто вы сейчас?

— Сейчас я режиссер документального кино. У меня много прекрасных фильмов, есть награды, есть два ТЭФИ, я телеакадемик и прочее. Темы выбираю обычно те, которые меня больше всего задевают, иногда о страхе, иногда о несправедливости. Документальное кино — особый вид искусства, и при этом оно очень похоже на журналистику. Мои фильмы — это те же репортажи, только длиннее.

— Как находите героев для фильмов?

— Должно торкнуть, задеть. С некоторых пор это главный двигатель всех моих поступков.

Досье: Елена Погребижская — режиссер и сценарист документального кино, рок-музыкант, член Академии Российского телевидения. Награждена премиями ТЭФИ. В юные годы жила в Череповце. С 2010 года руководит телеканалом «Творческая мастерская Елены Погребижской». Творческая мастерская сотрудничает с телеканалами РТР, РЕН-ТВ, 5 канал, ТНТ.

Текст: Сергей Виноградов

Фото: из личного архива Е. Погребижской

*включен Минюстом РФ в список физлиц-иноагентов